You have to try. You see the shrink.
You learn a lot. You read. You think.
You struggle to improve your looks.
You meet some men. You write some books.
You eat good food. You give up junk.
You do not smoke. You don't get drunk.
You take up yoga, walk and swim.
And nothing works. The outlook's grim.
You don't know what to do. You cry.
You're running out of things to try.
You blow your nose. You see the shrink.
You walk. You give up food and drink.
You fall in love. You make a plan.
You struggle to improve your man.
And nothing works. The outlooks grim.
You go to yoga, cry and swim.
You eat and drink. You give up looks.
You struggle to improve your books.
You cannot see the point. You sigh.
You do not smoke. You have to try.
А надо жить. Начнёшь читать.
Идёшь к психологу опять.
Меняешь стрижку и духи.
Кропаешь прозу и стихи.
Не куришь. Бегаешь. Не пьёшь.
Ужасно правильно живёшь.
Но всё впустую. Боль в висках.
И жизнь — зелёная тоска.
Ты хочешь сесть и тихо выть.
И всё же, как-то надо жить.
Утрёшь глаза — и вид на «ять».
Идёшь к психологу опять.
Находишь «принца» своего
И что-то лепишь из него.
Но всё впустую. Боль в висках.
И жизнь — зелёная тоска.
Ты воешь. Бьёшь в сердцах духи.
Все время ешь. Строчишь стихи,
Вовсю стараясь не курить.
И всё же, как-то надо жить.
Wendy Cope (Венди Коуп, р.1945) — современная английская поэтесса.
‘That Love is all there is,
Is all we know of Love…’
Emily Dickinson
It wasn’t you, it wasn’t me,
Up there, two thousand feet above
A New York street. We’re safe and free,
A little while, to live and love,
Imagining what might have been —
The phone call from the blazing tower,
A last farewell on the machine,
While someone sleeps another hour,
Or worse, perhaps, to say goodbye
And listen to each other’s pain,
Send helpless love across the sky,
Knowing we’ll never meet again,
Or jump together, hand in hand,
To certain death. Spared all of this
For now, how well I understand
That love is all, is all there is.
Любовь — это всё, и это всё,
что мы о ней знаем.
Эмили Дикинсон
Нам повезло. Тебе и мне
Не довелось в Нью-Йорке быть
Тогда — вверху, в дыму, в огне.
Нам суждено любить и жить.
Представь, а если бы? Ну, вдруг?
И телефон бы записал
Последний крик, последний звук,
Пока ты тихо, сладко спал.
Или, ужаснее: сказать
«Прощай. Люблю» сквозь боль и дрожь,
Беспомощно. И точно знать:
Ещё чуть-чуть — и ты умрёшь.
Иль прыгнуть из окна, вдвоём…
Но это выпало не нам.
И мы острей осознаём,
Что жизнь — Любовь. Она одна.
(1) Стихотворение написано после Нью-Йоркской трагедии 11 сентября 2001г.
1. HE TELLS HER
He tells her that the earth is flat —
He knows the facts, and that is that.
In altercations fierce and long
She tries her best to prove him wrong.
But he has learned to argue well.
He calls her arguments unsound
And often asks her not to yell.
She cannot win. He stands his ground.
The planet goes on being round.
I. Он говорит
Он говорит: «Планета — диск.
И прекрати свой глупый писк».
Напрасно, кучу книг достав,
Она твердит, что он не прав.
«Ты импульсивна. Это — бред.
И не ори, здесь не пожар».
Он в спорах — мастер. Шансов нет.
Он твёрд. Её кидает в жар.
Земля летит. Всё тот же шар.
Waiting. Waiting. The clock ticks the waiting.
All things in this closed space are so predictably placed.
The listless father stands in the corner
folding and unfolding his hands
saying: if only it was him instead of the boy,
and the times he could and didn’t know him.
And his mother swaying
clattering beads as she clutches cards
printed with the Holy Mother,
bargaining with God about her son.
Meanwhile, undistracted by this clutter
and chatter of contracts between supernature
and the all too mortal,
the surgeon cuts the cancerous broccoli,
tugging its roots from the brain methodically,
with a laser in the dark area of scientific knowledge
and a cocky certainty in his dexterity.
If anything, his fingers are in the image of God’s.
His egotism to try is the I AM in flesh.
I have given up prayer.
My faith is in the knife.
Ожидание. Ожидание. Часы отстукивают ожидание.
Так предсказуемо расположение предметов в этом замкнутом пространстве
Беспомощный отец стоит в углу,
ломая руки и переплетая пальцы,
бормоча: ах, если б это быть ему, а не его сыну,
ах, если б он не упустил времени, чтобы узнать его поближе.
А мать его, раскачиваясь
Под стук бусин на шее, сжимает картонные иконки
с напечатанной Божьей Матерью,
торгуясь с Богом о своем сыне.
Меж тем, не отвлекаясь на этот шум
и тяжбу слишком смертного
со сверхестественным,
хирург режет цветную капусту опухоли,
методически выпалывает из мозга ее корни
лазером в сумеречной зоне науки,
самонадеян и уверен в ловкости своих рук.
И если есть хоть в чем-то Божий образ, так это в его пальцах.
Эгоизм его попытки — воплощенное Я ЕСМЬ.
Оставил я молитву.
Я верю в нож.
Through the damasked curtains of my dream I enter,
Into a lofty airy chamber,
I feel real as my shoes on mosaics clatter,
And as I pass, high candles splutter,
Then I kneel on the alcove sofa to open the casement window,
Hoping the vertical pool between worlds is shallow,
Hoping that I may touch even the shadow,
Of the glowing distant Marina.
Через узорчатые занавеси сна вхожу я
В высокую просторную залу,
Словно наяву, по мозаике стучат мои шаги,
И свечи фыркают, пока я не пройду.
Я опускаюсь на колени на диван в алькове,
Чтобы открыть оконный переплет
В надежде, что мелок вертикальный пруд меж двух миров,
В надежде, что я смогу коснуться хотя бы тени
Марины, свет которой теплится вдали
замечай замечай
если хочешь быть футурологом
если хочешь предсказывать
смерть
и погоду
он будто ходит под неким пологом
ветошь его —
концами в воду
синее пятно
над его головой безалаберной
в любую облачность обложную
стоит как войско
ставшее лагерем
другого такого тебе не рожу я
посети
обшарпанную его комнату
ручки у дверец сломаны
ножки у стульев гнуты
автомат разбирал
(ко всеобщему хохоту)
двадцать две
с половиной
минуты
будешь прощать ему все оплошности
жить с ним в мире —
он умрёт
у тебя на руках
от осторожности
или от лейкемии
выкипела вода в его чайнике
его будильник вчера сломался
налицо
классическое
как в учебникe
поражение марса
watch this, watch,
if you want to become a futurologist
with prophetic insights into
deaths
and weather:
he is living as if under a shroud, its
frazzled ends
leave no clues for a tracer.
a blue spot stands
on guard above his reckless head
amidst the sky's cloudy congestion,
like a regular
infantry regiment.
birth of another one like him is out of question.
visit that
room of his woebegone habitation:
all the door knobs are wobbly,
bow legged chairs are useless.
disassembling an AK-47
(to everyone's jubilation)
takes him twenty
two and a half
minutes.
you will forgive him all the weirdness,
live in peace with him.
he will die
in your caring arms
either of tenderness
or of leukemia.
his unattended kettle went crook,
his alarm clock is dead as…
this is
a typical,
from the textbook,
debilitation of Mars.
— О чем ты бежишь, утренний бегун в парке?
О чем неслышно рушишь воздушные арки,
врата света, встающие перед тобой незримо?
О чем возвращаешься, падающие листья целуя,
о чем волочит стопу, припадая слегка на цезуре,
бегущий рядом ризеншнауцер-сучка по имени Рифма?
— О тебе бегу, наблюдатель, с пятого этажа глядящий,
воздвигающий эти врата, откладывающий в долгий ящик
все на свете, заслышав осипший тростник знакомый.
О тебе, даже и тогда не выходящий из дома,
ссылаясь на геморрой, на лень, на теплое лоно,
когда мимо тебя пробегает твой истинный звук, настоящий…
— Обо мне? Не может быть. Не могу поверить.
Отвернусь от окна, уткнусь взглядом в картины, в двери, в засохший вереск…
Мне волнения запретили терапевт и знакомый сексолог.
— Отвернись. Но учти — больше о тебе не пробегу ни разу.
Не замедлю быстротекущее время, не дарую радость,
Что ты мог бы познать, следуя ритму моих кроссовок.
— What are you running about, my morning jogger?
Quietly bringing down those aerial arches,
the invisible gates of light that are raising before you,
then turning back and caressing leaves with soft touches?
What's it about — these rheumetric feet and syncopic caesuras
of your running buddy, the Riesenschnauzer bitch called Rhyme?
— I am running about you, my high-rise apartment observer,
who is erecting those gates, who is forever
putting everything off at the sound of the battered reed flute.
About you, who would find any excuse
to stay indoors (hemorrhoids, warm bosom, or afternoon snooze),
while your deep down, true voice is running past you…
— All of this is about me? I don't believe it. That's nonsense.
I'll turn away from the window and gaze at the paintings, the doorways, and dried up bonny heather…
Both my GP and my friend the sexologist warned me against such excitements.
— Well, suit yourself. But remember: I won't run about you ever again.
I shall not slow down the river of time. I will not bring joy
that you too could have known. If only you'd followed the rhythm of my runners…
травы, по которым прошел,
не оставив следа,
давно увяли
танэда сантока
провожая суда на границе с Суданом,
на границе владений воды и песка,
там где все остается как есть — первозданным,
и знакомых созвездий не отыскать,
потеряться в цепях пищевой пирамиды,
о которой в учебнике в детстве читал,
разойтись по домам, по семействам и видам,
охраняющих ревностно свой ареал,
раствориться в воде, заблудиться в пустыне,
без конца и начала свой путь повторять,
раз явился сюда — этот мир не покинуть,
можно только прибавить, невозможно отнять.
среди вечноживой пожилой круговерти
не исчезнет никто и ничто, и всегда
на границе миров, вместо жизни и смерти,
будет горько-соленая биться вода.
все, что может случиться — случится не с нами,
с лебедой, засыпающей в мокрых снегах,
с перегнившей травой и листвой под ногами
у идущих ко дну, не оставив следа.
The grasses I walked upon,
without leaving a trace,
have long since withered.
Taneda Santoka
as the boats sail away from the Sudanese border,
from the sovereign border of water and sand,
where all stays as it was in the days of creation,
and familiar stars are no longer in sight,
lose yourself in the food chain's impeccable order
that you'd learned as a child from a battered textbook;
sort yourself into houses, families, species,
each protecting themselves by hook or by crook;
get dissolved into water, get lost in a desert,
let your path be an endless, beginningless act;
once you enter this world you cannot ever leave it
one can only be added, no way to subtract.
in a midst of the twirling, persisting forever
no one vanishes, everything's going to last,
life and death are abating before salty waters
that will lap against border between the realms
everything that could happen will happen to someone
else — to the grasses asleep under snow,
to the leaves that decayed and have long since forgotten
those who slipped to the bottom without a trace.
In living there is always
the terror
of being stung
of something
coming for you
on the unavoidable wave.
In living there is always
the terror
of the alien boneless
thing
of something blue
coming for you
from the blue and salty sea
spat
on your bare and shrinking
skin.
In living there is always
the terror
of the poison finding
your heart
of something
whose stingers
will stretch over you
like stars
with an ancient burning
patience.
В нас живущих гнездится
ужас перед
ожогом щупалец
перед чем-то
настигающим нас
вместе с неизбежной волной.
В нас живущих гнездится
ужас перед
инородной бескостной
штукой
перед такой
голубой
принесенной водой
из глубин голубого соленого моря
и брошеной
на беззащитную
кожу.
В нас живущих гнездится
ужас перед
ядом достигающим
сердца от жалящих
длинных конечностей
накрывающих нас
как звездное небо
с терпением свойственным
вечности.
When you climb
out a black well
you are not the same
you come to
in the blue air
with a long sore scar
circling your chest
like the shoreline
of deep new sea
your hands are webbed
inviting you
to trust yourself
in water stranger
and wilder
than you've ever known
your heart has a kick
your eyes have
a different bite
you have emerged
from some dark wonder
you can't explain
you are not the same
Поднимешься
из черноты — и ты
уже не тот, что был
очнешься
в синеве
вокруг груди
болезненный рубец
как линия прибоя
неизученного моря
а перепонки на руках
тебя поманят
довериться
глубинам диким
странным
какие и не снились
у сердцa — новый ритм
твои глаза
по—новому остры
ты появился из
какой—то чудной темноты
и кто её поймёт
ведь ты уже не тот.
Death is embarrassing
as greed — rushing
into the long stare
at an antient page
like a ball into the reflex of the hand
the stars hurtle in
from the margins
of the straightened room — racked by error
made rigid by terror of it
you shiver
the shiver of the sunburnt the shell
emptied by the sea
and again by the pressed ear
History
is the highest paranoia
you only can ever just be yourself
your head
under the water your heart
in your ears the sound of footsteps
retreating — three fingers only
are writing — the whole body
is in agony.
Смерть неприглядна
как жадность — впиваясь
в пристальный взгляд
с древней страницы
мячиком метящим в ждущую руку
звезды летят
сорвавшись с полей
на развороте комнаты — потрясен этой
странной ошибкой в ужасе оцепенев
ты дрожишь
дрожью опаленного солнцем ракушкой
опустошенной морем
и снова — прижатым к ней ухом
История —
высшая из параной
все что ты можешь — остаться собой
с головой
под водой с биением сердца
в ушах твоих эхо шагов
отдается — пальцы всего лишь
выводят строки — все тело в агонии
бьется.
Though there are laws of Physics and Thermodynamics,
there are no enforcers or permit granters. Most of us
don't see the angels, or perhaps what we do not see
is angelic polystyrene, ectoplasm purposefully set
to hold the world in place. This is what transforms
Nature to Theology; there is no logic, no connection
other than angelic holding-hands. How otherwise
could the lawful and unfinished cruelty of existence
ring us on a sapphire day with its insistence
on life's invincibility, our being here the product
of evolution's terror—tang? If X is humorous,
can he be also moving? If emotionally profound,
will Y still be inventive? And now Z calls on siome
prosthetic angel to move in mordent dreams
to close his grave up; he sees in strangers faces
the fellow—candour of a trap. Angels should not be named
beside a sea, at castle top, in poems by named poets —
they are the air which helps invisibility
to thicken, and have to serve so no angelic waste
might threaten Heaven. Easy to imagine angels
as flamingoes wading in a lake, and quite like God,
being neighbourly and pink each day at dawn.
Законы физики тверды. Но нет у них блюстителей
и разрешающих инстанций. Что до нас, то мы
не видим ангелов, хотя, возможно, мы не видим
лишь ангельского клея, эктоплазмы, скрепляющей
весь мир. Вот это и превращает Природу
в Теологию — нет логики и связей никаких,
помимо ангельских хранящих рук. А как иначе
способна дикая несовершенность жизни
в нас пробудить лазурным утром мысли
о непреходящей сути бытия? И это в нас — продукте
эволюционного кошмара? Если Икс смешон, способен
ли он вызвать жалость? А чуткость Игрека —
помеха ли его же изворотливости? Наконец, вот Зет
взывает к ангелу ходульному, чтоб тот каленой
грезой запечатал его могилу: в дружелюбности
он видит лишь капкан. Ангелов — нельзя по имени,
у моря, с башни угловой, в известных всем стихах.
Они — тот воздух, что помогает неизъяснимости
сгуститься, и должны стараться, чтоб никакие
отбросы не достигли Неба. Их легко преставить:
они, как тонконогие фламинго, стоящие в воде.
И в точности как Бог, они уютно розовеют на рассвете.
If I lived in Europe I would believe
in God. I would squat in churches,
prostrate myself on stones rubbed
centuries smooth, obeisance of
the faithful. I would lie transept —
aligned, arms outstretched, sign
of the cross, eyes fixed on heaven,
my communion mouth wide open,
to sup from cupolas dripping
gold, buttressed by belief in
glass stained with the blood of
martyrs, chalices cast in silver,
mottled marble alters, priceless
triptych, holy bulls and bones of
John the Baptist. In cathedrals
I would marvel at soaring, vaulted ceilings arching up to god, a chapel for
every sin, wonder at the faith of peasants who toiled in God’s name, believing
monuments secure eternal life. If I lived in Europe I would know that God
saves riches and saves souls. I would never leave the galleries, the Goyas,
Michelangelo, El Greco, and the brothers. If my home was a cathedral I would
seek the fate of saints, Catherine on the wheel, the barbs of St Sebastian,
the faithful in their crypts, the trinities, a pleathora of Jesus, crucified, cross
on cross, anoint myself with oil and ash and long for my stigmata. I would
sing of sure salvation, shout stories of the damned and gape grotesque,
a gargoyle, to threaten Lucifer away. If I lived in Europe I would believe.
But my home is antipodean,
the broad church, Gondwana
set adrift from other continents,
so large that god seems small
and petty, all his European
frippery is gauche compared to
deserts red as blood, a mosaic
land of colours, contours,
textures of all times, jigsaw
creatures and haunted dreaming.
Если бы я жила в Европе, я бы верила
в Бога. Я склоняла бы голову в церкви,
падала ниц на гладкие камни, отполи-
рованные за века поклонений
верующих. Я лежала бы распростертой
в нефе, раскинув руки, знаком
креста, взгляд упирается в небо,
рот широко распахнут навстречу
капающему с куполов
золоту, подкрепленному верой в
витражах, окрашенных кровью
мучеников, чаши отлитые из серебра,
мраморные алтари, бесценный
триптих, святые печати и прах
Иоанна Крестителя. В соборах
я бы дивилась высоким, сводчатым потолкам, изогнутым к богу, по часовне
за каждый проступок, и изумлялась бы вере крестьян, трудившихся во имя Его,
веря, что здания обеспечат им жизнь вечную. Если бы я жила в Европе, я бы
знала, что Бог сохраняет богатства и спасает души. Я бы не выходила из галерей,
Гойя, Микеланджело, Эль Греко и ученики. Если б моим домом был собор, я
стремилась бы к судьбе святых, колесу великомученицы Екатерины, стрелам
святого Себастьяна, к погребенным в склепах, Троице, крови Иисуса, распятью,
кресту на кресте, помазанию елеем и пеплом, и ждала бы стигматов. Я пела бы
о верном спасении, плакала о навечно погибших и поражалась невероятному,
горгулье, отгоняющей прочь Люцифера. Если бы я жила в Европе, я бы верила.
Но мой дом среди антиподов,
просторная церковь, Гондвана,
ушедшая в дрейф от других континентов,
столь огромная, что бог кажется малым
и незначительным, вся его европейская
бижутерия выцветает рядом с
пустынями, красными как кровь, цветной
мозаикой этой земли, линиями,
тканями всех времен, фрагментарными
существами, эфемерными сновидениями.
|
Reverse It can be hard Loving you so I push you in your stroller The joy You learn language Your world expands At night I gently lay you I kiss your forehead Your heart |
Parenting It can be hard Loving you still Stumbling more The sadness You unlearn language Your world contracts At night I gently turn you I kiss your forehead Your heart |
оборот Будет нелегко Так любить тебя Я качу твою коляску Радость Ты учишься говорить Твой мир раздвигается Вечером я укладываю тебя Я целую тебя в лоб Твоего сердца |
забот Будет нелегко Все же любить тебя Ты больше спотыкаешься Грусть Ты забываешь как говорить Твой мир сокращается Вечером я укладываю тебя Я целую тебя в лоб Твоего сердца |
I.
I knew.
I knew you.
I knew you would.
I knew you would eventually.
I knew you would eventually be.
I knew you would eventually be executed.
Я.
Я знаю.
Я знаю тебя.
Я знаю тебя давно.
Я знаю тебя давно уже.
Я знаю тебя давно уже нет.
Tick tock
Stop clock
Tick tock, tick tock
Stop clock
Tick tock
Tick tock
Tick tock
Tick tock
Stop clock!
Tick tock, tick tock
I’ll break your arms!
Таки тик
Прекрати
Таки тик, таки тик
Прекрати
Таки тик
Таки тик
Таки тик
Таки тик
Прекрати!
Таки тик, таки тик
Я поломаю тебе стрелки!
Shedding my day
driving through miracle of Carlotta
its Jacarandas bluing
straight from the sky
and the pink trees
guarding the entries of happy homes.
Home turning the key
switching on lights
walking through rooms
Garden the garden blooms
but the rooms are empty
Did something flee?
Life? It unfolds
leaves a void…
I want to weep
over it wrongless
But the invisible band
of cicadas fiddlers fills the airs
with proclamation of joy —
Come! Melt into the sound
Live!
Отряхнула прошедший день
Еду через Карлотту — чудо!
В джикаранды вливается синь неба
Розовые деревья стерегут радостные дома
Дом ключ повернут
и свет включен
прохожу через комнаты
Старый сад сад цветет
но в комнатах пусто
Что покинуло их?
Чья жизнь? Распускается вяло
и пустота
Слезы льют не хочу
чтобы так было
Но оркестр невидимок
цикад-скрипачей
исполняет симфонию «Это жизнь»
Приходи! Растворяйся в звучании дней
Живи!