Наталья Крофтс (Сидней). Моя Одиссея

Моя Одиссея

Рассеян по морю, по миру рассеян
Мой путаный, призрачный след.
И длится, и длится моя Одиссея
Уж многое множество лет.

Ну что, Одиссей, поплывем на Итаку —
На запад, на север, на юг?
Нам, в общем, с тобою не в новость — не так ли? —
За кругом наматывать круг.

И знать хорошо, что по волнам рассеян
Наш жизненный путаный путь.
Слукавил поэт — и домой Одиссея
Уже никогда не вернуть.


***

Ю.В.

Поцелуи капель
Стерев со щёк,
Он пошел в тот край,
Что, как сон, далёк,
Где ручьи молчат,
И молчит трава,
Где едва звучат
Возле губ слова.
Он побрёл в тиши,
В темноте пустынь,
Он забыть решил,
Что такое синь,
Что такое грусть,
Что такое боль,
Какова на вкус
На ресницах соль,
Что такое смех,
Что такое друг,
Что такое грех
На губах подруг.
Небытья покой
Был в дороге с ним.
Он шагал, тоской
Позабыт. Гоним
Пустотой глазниц
Той, что слева шла,
Да бездушьем лиц,
Небытьём тепла…
А в другом миру
Загрустили вдруг
Поцелуи капель
И мокрый луг.


Я вернусь. Обязательно вер…

Прекрасной Таврии, земле Херсонеса и Херсона.

Черноморские дали.
Дикий храп кобылиц.
Звон отточенной стали.
Кровь.
Я падаю ниц.
И на тунике белой —
Темно-липкий узор.
Принимай моё тело,
Херсонесский простор.
Белокаменный град мой,
Смесь народов и вер,
Я вернусь. Я обратно
Обязательно вер…

Полонянок уводят
Босиком по стерне
На чужбину, в неволю.
Крики.
Топот коней.
Уж и ноги ослабли,
Не шагнуть мне, хоть вой.
Янычарские сабли —
Над моей головой.
Я крещусь троекратно.
Всё. Кончай, изувер…
Я вернусь. Я обратно
Обязательно вер…

Вот и всё. Докурили.
Чай допили. Пора.
Расставания, мили…
Может, это — игра?
Полсудьбы — на перроне.
Путь веревочкой свит.
И — без всяких ироний:
«Приезжай». — «Доживи».
О измученный град мой,
Смесь народов и вер,
Я вернусь. Я обратно
Обязательно в-е-р…


Отзвук Горация

Horatius, Liber Primus, Carmen III

На море не рождаются стихи —
Рождаются унынье и проклятья.
И человек в безумии стихий
Вотще твердит бессильные заклятья.

Его творили боги не для нас —
Для тварей, пучеглазых и холодных.
Что можешь ты, коль утлый твой баркас
Бросает среди тёмных волн голодных?

Смотреть на нескончаемую гладь,
И на её просторы неживые,
И, как Гораций, тихо повторять,
Что был безумен, кто впервые
Дерзнул стихию моря покорять.


Отзвуки войны. Сицилия.

В маленьком итальянском городке,
где улицы карабкаются по склонам,
возбуждённо, как крыльями, размахивая бельём на верёвках…

В маленьком итальянском городке,
где усатые старики, одетые в чёрное,
сидят на стульях перед кафе
и поворачиваются всем телом,
чтобы проводить взглядом каждого прохожего…

В маленьком итальянском городке
мы пили кофе из маленьких белых чашек
под звуки вечно оживлённых разговоров
на певучем и сочном языке.

Разговор за соседним столиком вдруг прервался, один резко встал и вышел,
а другой, потеряв собеседника, оглядел кафе в поисках нового.
— Какие все стали нервные из-за этой войны, — сказал он, помахав газетой.

Завязался разговор, и на него тотчас, как мухи, налетело человек десять,
рассаживаясь вокруг нас: все почтенного возраста, в пиджаках.
Говорили все сразу, и о войне в Югославии, и об Италии, о правительствах, о деньгах…

Один оживился, узнав, что я с Украины, его круглое лицо расплылось
в радостной улыбке, и даже тощий стул от удовольствия крякнул под его грузным телом.
— А я ведь был на Украине. И по-украински говорить умею, — сказал он, — хлiба нема.
И песни помню, — и он запел что-то весёлое про дiвчину чорнобриву,
лихо пристукивая палочкой. — Столько лет прошло, а я помню.

Вопрос: «А что Вы там делали?» — завис на губах:
— А… в каких городах Вы были?
— До Сталинграда дошёл. Холодно было. А потом — назад.
Домой, на Сицилию на два месяца. И только вернулся в часть —
Муссолини капитулировал, и нас всех — в немецкий концлагерь. Самое жуткое время было.
— Так, наверное, под Сталинградом было не лучше, — заметил мой спутник.
— Нет, там хоть было чем заняться, — он весело посмотрел на нас
и несколько раз нажал пальцем на невидимый курок.

Мои старики встретились под Ленинградом. И если бы не война, меня бы не было.
И если бы тогда кто-то с весёлым азартом нажал бы на заледеневший курок —
настоящий, железный — меня бы тоже не было.

Круглое лицо улыбнулось нам, и под выгнувшимся от жары сицилийским небом опять
заплясала песня про дiвчину чорнобриву, убегая прочь по узким гнутым улочкам.

А он сидел, улыбчивый человек, воевавший за фашистов и сидевший у них же в концлагере;
еловек, в которого стреляли русские и который сам стрелял в них; человек, которого
морозили снега Сталинграда и грело солнце Сицилии; и в котором уже полвека жила песня
про дiвчину чорнобриву, сплетённая с леденящей памятью о том, что хлiба нема.

А мы сидим и пьем горячий кофе.
И обсуждаем новую войну.