Из ворот психолечебницы на Матросской Тишине вышел старик в больничной пижаме, сутулый, горбоносый, с растрепанной седой бородой и глубоко запавшими, абсолютно черными глазами. Он медленно пошел впереди меня, опираясь на палку, сухой, кривоногий, и я услышал, как он бормочет: «Что? Нет, я не еврей. Что? Нет, я не еврей». Он не замечал, что я шел за ним совсем близко, почти вплотную, испуганный и завороженный этим полушепотом, звучавшим на безлюдной серой улице эхом сказочного заклятия, после чего воцарялась тишина, и только палка громко стучала по мокрым от дождя булыжникам, да шаркали по ним старые, разбитые туфли.
За нами, запыхаясь, уже бежала сестра: «Больной! Больной!» Но старик не слышал и продолжал удивленно протестовать: «Что? Нет, я не еврей! Что? Нет, я не еврей!
— Ты же знаешь, что у меня никогда не было ни собак, ни кошек, я их терпеть не могу, а в эту пятницу я как всегда спустилась утром в свое кафе, выпить кофе с пирожным и почитать газетку, в эту рань еще только открывают, и воздух даже летом еще свежий, и улицы пустые, сын хозяина поливает шлангом пол, переворачивает стулья, а он как раз собачник, и собаки его любят, всегда крутятся возле него, а в этот раз какая-то новая псина, я в породах не разбираюсь, лохматая такая, и вдруг подошла ко мне и села рядом, смотрит так… И я посмотрела ей в глаза, и знаешь, странная вещь, никогда со мной такого не было, какой-то вдруг «клик», как с человеком, какая-то вдруг неожиданная близость, как будто узнали друг друга. И она еще так голову наклонила… В общем, теперь каждый раз, как я заходила утром в кафе, она уже меня ждала, подходила к столику и садилась, или ложилась рядом. Меня это так тронуло, что я сказала Эдду, этому сыну хозяина, странно, говорю, никогда я собак не любила и даже внимания на них не обращала, а эта так странно смотрит, как в душу заглядывает, и привязалась…
А он говорит: «Да она слепая».